Крюков Дмитрий Львович

«Как профессор, он имел необыкновенное влияние на своих слушателей. Все питомцы Московского университета 1837 г. и далее помнят какое впечатление произвели на них его блистательные лекции о древней истории. Казалось, новая наука, доселе неизвестная, открывала перед ними всю полноту и всё богатство своей жизни. Блистательный, и вместе строго-достойный характер его чтений, его редкое умение заинтересовать слушателя величием предмета, изящество изложения, никогда не спускавшегося с известной высоты, наконец искусство пользоваться богатством языка, избегая многоречия и изысканных фраз, – всё это соединялось, чтобы обнять слушателей и представить им преподавателя в свете, казавшемся недосягаемым. Дмитрий Львович владел вполне способностью, нередко весьма важную в педагоге, – возбудить в учениках удивление к себе и через то желание следовать за собою. Он держал себя со слушателями крайне вежливо, но в некотором отдалении от них; являлся перед ними не иначе, как окружив себя некоторым блеском; давая советы, никогда не открывал предмета со всех сторон. Он читал только тогда, когда был совершенно приготовлен, то есть, когда лекция была вся написана на бумаге. Студентов принимал в определённые дни и часы. Таким образом и личность его, и советы заманивали молодых людей и, возбуждая уважение к наставнику, вызывали во многих желание показаться ему с выгодной стороны, а в некоторых – стремление к труду и самодеятельности. Он постоянно следил за своими учениками, старался сделать для них всякое добро и был чужд всяких расчётов мелочного самолюбия, заграждающего для других проход на своё поприще. При деятельности, едва ли десятилетней, он не мог создать школу учеников, школу, в которой была бы известная полнота стремлений и взаимодействие; но начатки, из которых могла бы впоследствии организоваться школа, уже были видимы, и теперешнее состояние университета и гимназии представляет следы деятельности Крюкова» (С.П. Шевырёв).

Профессор римской словесности, Дмитрий Львович Крюков был немножко постарше Печорина и, как он, такой же любезный и изящный, но в его приветливом обращении с нами чувствовалась сдержанность снисходительного величия, а изяществу манер, голоса и речи и всей своей осанке умел он придавать некоторый лоск щеголеватости, которая, в пределах строгого приличия, не нарушает достоинства чистокровного джентльмена. Он был среднего роста, блондин, с наклонностью к полноте, но здоровый и свежий, румяный и белый, как кровь с молоком; отличительную черту его лица составлял высокий и широкий лоб, а глаз из-под очков было не видать. Вскоре по приезде его из-за границы между нами распространилась о нём внушительная репутация учёного автора, напечатавшего в Германии книгу на немецком языке, под псевдонимом «Peregrino», итальянская благозвучность которого так согласовалась с его щеголеватою изящностью. Ни содержания, ни даже названия этой книги теперь не припомню; знаю только, что это была монография по какому-то очень специальному вопросу из истории римского быта.

Из лекций Крюкова помню, что он заставил меня полюбить Тацита и особенно Горация, к которому симпатию я вынес ещё из пензенских уроков Орлова. Сам же Дмитрий Львович предпочитал из всех римских писателей Тацита, и в последние годы своей недолгой жизни переводил его «Анналы» на русский язык, старательно обогащая и усовершенствуя свой слог внимательным чтением наших старинных мемуаров, государственных грамот и договоров, посланий и летописей, не говоря уже об историках, начиная от Щербатова и до «Пугачёвского бунта» Пушкина. На четвёртом курсе читал он нам римские древности на латинском языке. Этот предмет так заинтересовал меня, что в дополнение к нему я посещал лекции Крылова по истории римского права. Сверх того, мне желательно было познакомиться с взглядами знаменитого юриста Савиньи, о котором так много говорилось в то время.