ЭС: И.И.Давыдов
ДАВЫДОВ ИВАН ИВАНОВИЧ (15(25).06.1794, с. Зеленицыно Тверского уезда Тверской губ. – 15(26).11.1863, Москва), филолог, математик.
Окончил отделение словесных наук Московского университета (1812). Магистр (1814, «О критике в древней филологии»). Доктор словесных наук (1815, «О преобразовании в науках, произведённых Бэконом»).
Академик отделения русского языка и словесности Санкт-Петербургской АН (1841).
Декан (1843–1847); ординарный профессор кафедры российской словесности и истории российской литературы (1835–1847) историко-филологического отделения философского факультета. Ординарный профессор кафедры красноречия, стихотворства и языка российского (1831–1835), ординарный профессор кафедры древностей и языка латинского (1822–1826), экстраординарный профессор (1820) отделения словесных наук. Преподаватель (1814), инспектор (1815) Благородного пансиона при Московском университете.
Научная и педагогическая деятельность. В сфере научных интересов греческая, латинская, русская словесность, чистая математика.
«Во всех разнообразных учёных занятиях своих Давыдов любил философское направление, стремление к математической точности и систематизированию. Оно выразилось и в лекциях его, всегда читанных наизусть, и в сочинениях».
Совет университета после смерти А.М. Брянцева постановил в 1821 г. передать кафедру философии И.И. Давыдову. В Министерстве духовных дел и народного просвещения труды профессора нашли «пропитанными богопротивным учением Шеллинга» и кафедра была оставлена вакантной. Последующие его выступления также не были успешными: лекция «О возможности философии как науки» (1826) послужила к запрещению чтения философии вплоть до 1845 г., а лекция «О слове российском» (1831) была расценена III отделением собственной Е.И.В. канцелярии как нарушение порядка.
Лекция И.И. Давыдова по истории русской литературы 27 сентября 1832 г. ознаменована посещением Московского университета А.С. Пушкиным. В процессе дискуссии произошёл знаменитый спор поэта с М.Т. Каченовским, касающийся подлинности «Слова о полку Игореве». А.С. Пушкин получил огромное удовольствие от визита, о чём потом писал жене, то же чувство восхищения разделяли и присутствовавшие. Будущий писатель И.А. Гончаров оставил нам описание этого диспута. Поэт вошёл, сопровождаемый графом С.С. Уваровым, и
«точно солнце озарило всю аудиторию… Читал лекцию Давыдов, профессор истории русской литературы. “Вот вам теория искусства, сказал Уваров, обращаясь к нам, студентам, и указывая на Давыдова, ‒ а вот и самое искусство”, ‒ прибавил он, указывая на Пушкина».
По инициативе профессоров И.М. Снегирёва и И.И. Давыдова был начат сбор материалов по истории «допожарного» университета и выпуск издания «Речи, произнесённые в торжественных собраниях Московского университета русскими профессорами и краткие их жизнеописания. В 4-х т.» (1819–1823). В торжественном собрании университета произнёс речи – «О духе философии греческой и римской» (1820), «О содействии Московского университета успехам отечественной словесности» (1836).
Директор Главного педагогического института в Санкт-Петербурге (1847–1858).
Заслуженный профессор Московского университета (1845). Почётный член Московского университета (1847).
Административная деятельность. В период руководства И.И. Давыдовым историко-филологическим отделением на факультете произошли важные события. В университете в это время обучались более 1000 студентов, в том числе на историко-филологическом отделении – около 80 человек (на физико-математическом – 250). 6 апреля 1844 г. Министерство народного просвещения приняло «Положение о производстве в учёные степени». В нём были разработаны правила получения степеней в Санкт-Петербургском, Московском, Харьковском, Казанском и св. Владимира в Киеве университетах. Советы университетов обладали правом присуждать степени кандидата, магистра и доктора как русским подданным всех свободных состояний, так и иностранцам. После принятия положения на факультете прошло несколько «громких» защит, связанных с формированием в русском обществе философских течений славянофильства и западничества. 21 февраля 1845 г. Т.Н. Грановский успешно защитил магистерскую диссертацию «Волин, Иомсбург и Винета», проходившую при большом стечении слушателей: «Кроме профессоров и студентов сюда явилась вся интеллигенция, дамы из высшего круга, старики – завсегдатаи Английского клуба, членом которого был Грановский». С возражениями на диспуте выступали О.М. Бодянский, М.П. Погодин и С.П. Шевырёв. В этом же году магистерскую диссертацию «Об отношениях Новгорода к великим князьям» защитил С.М. Соловьёв и занял кафедру русской истории. Идеолог славянофильства К.С. Аксаков обозначил свой научный путь защитой магистерской диссертации «Ломоносов в истории русской литературы и русского языка» (1847). В 1844 г. С.П. Шевырёв начал чтение публичных лекций по истории русской литературы «преимущественно древней», задуманных в противовес публичным курсам «западника» Т.Н. Грановского, а С.М. Соловьёв – лекций по русской истории.
Государственные награды: ордена – св. Владимира (II ст. – 1854, III ст. – 1838, IV ст. – 1824), св. Анны (I ст. – 1848, II ст. – 1834, 1836, III ст. – 1817), св. Станислава (I ст. – 1846).
Основные труды: учебники и учебные пособия «Опыт руководства к истории философии» (1820), «Начальные правила греческого языка» (1820), «Начальные основания логики» (1821), «Учебная книга русского языка, содержащая этимологию, орфографию, синтаксис, просодию и краткие правила риторики» (1821), «Чтение о словесности. Курс 1–4» (1837–1838).
Литература: Шевырёв С.П. Биографический словарь профессоров и преподавателей имп. Московского университета, за истекающее столетие, со дня учреждения января 12-го 1755 г., по день Столетнего Юбилея января 12-го 1855 г., составленный трудами профессоров и преподавателей, занимавших кафедры в 1854 г., и расположенный по азбучному порядку. В 2-х ч. 1855. Ч. I. С. 276–286; Императорский Московский университет. Энциклопедический словарь. 1755–1917 / сост. А.Ю.Андреев, Д.А.Цыганков. – М., 2010.
<И.И.> Давыдов в своё время он считался человеком очень образованным, но не был специалистом ни в одном из предметов, которым посвящал свои учёные занятия. Впрочем, тогда вообще господствовал энциклопедизм, и особенно в нашем словесном отделении философского факультета. Давыдов был хороший математик и знаток римской словесности, свободно и складно говорил по латыни. Как энциклопедист, он был достаточно подготовлен для философии, и до нас читал лекции по этому предмету, но ещё больше простора для своих энциклопедических сведений нашёл он на поприще педагогическом.
Нам он читал, на третьем и четвёртом курсах, теорию словесности по руководству Блера, которое он старался перестроить на новых основаниях философии Шеллинга, по эстетике его ученика Аста, и сверх того дополнил примерами из русской и из иностранных литератур. Эти лекции, нами тогда составленные со слов Давыдова и по его программам, он издал в двух томах и присовокупил к ним третий, содержащий в себе сочинение Августа-Вильгельма Шлегеля о драматической поэзии, в сокращенном переводе Лавдовского. В предисловии к первому тому переименованы мы все как участники в составлении этого издания.
Из чтений Ивана Ивановича живее сохранились в моей памяти три эпизода, выходившие из рамок общей системы курса. Такие отступления на лекциях были тогда в обычае и у других профессоров, когда они чувствовали потребность поделиться с нами тем, что в данную минуту их особенно интересовало. Один из эпизодов состоял в риторическом разборе предисловия Карамзина к его “Истории государства Российского”. Разбор этот тогда произвел на меня сильное впечатление авторитетной строгостью в неукоснительном преследовании нелогического сопоставления и порядка мыслей при неточности их выражения, как в отдельных словах, так и в оборотах речи; но и теперь на основании этого мастерского опыта полагаю, каким образцовым инспектором и директором учебных заведений мог быть Иван Иванович Давыдов.
Другой его эпизод был далеко не так удачен. В то время прогремел в литературе и публике некий Бенедиктов своими звонкими и фигуристыми стихотворениями, которые как раз совпали с появлением вычурной прозы Марлинского, ещё не совсем заглохшей тогда, благодаря господствовавшему у нас в тридцатых годах шовинизму. Увлекшись прелестью новизны и громкою молвою, Иван Иванович сгоряча ускорил поделиться с нами своим восторгом и принёс на лекцию стихотворения Бенедиктова; прочитал из них несколько выдержек и превознёс новоявленного поэта чуть не до уровня с самим Пушкиным. Но Бенедиктовский пустоцвет не продержался и одного года, завял и был выброшен за окно. К чести Давыдова, я должен сказать, что он настолько уважал себя, что откровенно сознавался в своём увлечении.
Третий эпизод заслуживает особенного внимания, свидетельствуя о примерном педагогическом такте, с каким Давыдов умел пользоваться подходящим случаем для умственного развития и усовершенствования своих слушателей. Чтобы приобрести степень доктора, профессор Петербургского университета Никитенко напечатал небольшую книжку и с успехом защитил её тезисы. Давыдов раздал нам несколько экземпляров этого сочинения, и когда мы внимательно прочли его, устроил для нас в своей аудитории, так сказать, “примерный” диспут, в таком же смысле, в каком маневры примерно изображают сражение. Профессор, укрепившись на кафедре, стойко защищал позицию, а мы врассыпную громили крепость со всех сторон и разнесли ее в пух и прах.
И по образованию своему, а может быть, и по врождённой наклонности, Давыдов решительно предпочитал философское умосозерцание подробному разрабатыванию фактических мелочей и, как философ, ограничивая свои лекции теориею словесности вовсе и не занимался историей литературы. Он был убеждён, что русская словесность в настоящем её смысле начинается только со времён Петра Великого, и древнерусским письменным и старопечатным памятникам не придавал никакого собственно литературного значения. В языке Нестора или Слова о полку Игореве видел бессмысленную порчу церковнославянской грамматики и хаотическое брожение не установившихся, грубых элементов русской речи, а к народному языку былин и песен относился с презрительным снисхождением. Как математик он больше всего умел ценить точность в соразмерности между словом и выражаемою им мыслию и не владел эстетическим чутьём настолько, чтобы в неистощимо обильных сокровищах нашего языка подмечать разнообразие в колорите и оттенках, которые математической точности выражения придают ясность и наглядность пластической и живописной формы. Как академик строгого закала, он наблюдал безукоризненную чистоту слога и брезгливо выметал малейшую соринку, навеянную из безыскусственной и обиходной разговорной речи в тесный крут языка книжного, заколдованный для профанов законами светского приличия.
(Буслаев Ф.И. Мои воспоминания. 1897)